|
***
.
Ключевые слова: .
***
Культурно-цивилизационный подход в общественных науках все в большей степени становится основным методом научного поиска не только зарубежных, но и отечественных исследователей. При изучении информационно-психологического воздействия на социум необходимо четко представлять ту среду, которая становится объектом воздействия, ибо технологии, успешно применяемые в отношении одной культурно-цивилизационной или национальной общности, могут дать неожиданный, совершенно противоположный эффект в отношении другой общности. Один из выдающихся исследователей общественной психологии XIX в. Гюстав Лебон указывал на специфические особенности (моральные и интеллектуальные) каждого народа, на их культурную и психологическую дифференциацию [1]. Культурно-цивилизационные и этнические различия в XX и ХXI вв. стали предметом изучения не только специалистов-психологов, но и политиков, государственных деятелей.
В современной конфликтологии особое внимание уделяется управлению конфликтным поведением, что предполагает учет культурных и психологических особенностей народов. Выделение этноса, более широкой общности, происходит, прежде всего на основе культурной самоидентификации по отношению к другим общностям. Соответственно, и поведение людей определяется их культурно-цивилизационной, национальной, этнической принадлежностью.
А.Тойнби, впервые поставивший проблему столкновения и синтеза цивилизаций, указывал на разрушительный эффект перенесения институтов и методов (т.е. технологий), «вырванных из своей природной среды», ибо «каждое исторически сложившееся пространство есть органическое целое» и «что полезно одному», «вредно другому» [2].
Очевидно, что механическое перенесение технологий информационно-психологического воздействия с одной культурно-цивилизационной среды на другую, без учета ее особенностей, может привести к углублению, эскалации конфликта. К подобным негативным последствиям привела в 2006 г. информационно-психологическая акция в Дании, Франции и других европейских странах с карикатурными изображениями пророка Мухаммеда. Данная информационная акция вызвала не просто скандал, а культурно-цивилизационную конфронтацию между исламской и европейской цивилизациями, что потребовало значительных усилий политических и религиозных деятелей по ее улаживанию.
Подобный факт отнюдь не означает того, что, наряду с культурно-цивилизационной спецификой, имеются и общие отдельные, выборочные для человечества культурные ценности и принципы, а следовательно, существует и ограниченный диапазон применения универсальных технологий, совместимых с культурно-цивилизационными особенностями различных народов.
Культурно-цивилизационные отличия в моделях информационно-психологического воздействия на политические конфликты уходят корнями, в первую очередь, в менталитет наций и этносов, составляющих население государств, и базируются на культурных архетипах. В целом, исходя из культурно-цивилизационных критериев, можно выделить четыре основных подхода к использованию технологий информационно-психологического воздействия в современных международных конфликтах [9]:
англо-саксонский (представители — США, Великобритания и страны Британского содружества);
восточноазиатский (Китай, Вьетнам, Малайзия, Тайвань, Япония);
романо-германский (Германия, Франция, Италия, скандинавские страны);
ближневосточный (исламский фактор: арабский мир, Иран, Пакистан, Турция, Индонезия).
В основе англо-саксонской модели лежит укоренившаяся в сознании и проникшая в подсознание достаточно (исторически) молодая идеология и мировоззрение протестантизма: все три основные американские идеологические концепции — «экспорт демократии», «силовое умиротворение» и «бархатные революции» — по сути, являются переработкой и развитием основных норм протестантского мировоззрения. В основе восточноазиатской традиционной модели находятся, в основном, конфуцианское мировоззрение и идеология, а также философское учение Лао-Цзы. В основе романо-германской модели — значительный опыт конфликтного сосуществования различных народов в рамках тесной Европы («коммунальная квартира») и историческая культурно-религиозная традиция католицизма, дополняемая элементами более позднего европейского протестантизма. В основе ближневосточной модели, сформированной в культурно-цивилизационной традиции различных направлений и течений ислама, лежит исторический опыт расширения ареала распространения и влияния исламского мира.
Г.Грачев и И.Мельник точно указывают на существующие различия в культурно-цивилизационном опыте использования технологий психологического воздействия вообще, и психологических манипуляций сознанием, в частности: «европейская и американская культуры, по-видимому, более поздние в историческом плане пользователи в массовом масштабе такого острого психологического средства, как манипулятивное воздействие и психологические манипуляции». Вероятно, «именно недостаток исторического опыта, относительная молодость современной западной культуры и объясняют отсутствие у людей, включенных в ценности этой культуры, сформированной эффективной системы социально-психологической защиты от манипулятивного воздействия». В плане использования психологических манипуляций восточная культура имеет значительно больший исторический опыт: «манипулятивный подход там достаточно органично включен в искусство тайного управления противником, является философской, идейной основой и практикой дипломатии и политики. Искусство составлять поэтапный многошаговый план взаимодействия между людьми со скрытой от посторонних целью, применяя многочисленные хитрости и ловушки для достижения успеха, является с древнейших времен отличительной чертой мышления и поведения китайских государственных деятелей, дипломатов и военных» [3].
Культурно-цивилизационные отличия наиболее ярко проявляются в современных доктринах и концепциях психологического воздействия на конфликты именно у представителей англо-саксонской цивилизации: США и Великобритании. Сегодня психологические операции строятся ими в рамках двух основных идеологических концепций:
концепции «жесткой силы» (представленной школой неореализма К.Уолтц, Р.Гилпин, Б.Бузан [4]), основанной на принципе приоритетности «силового умиротворения», в рамках которой считается морально оправданным превентивное применение вооруженной силы в отношении участников конфликта, если есть явные признаки того, что конфликт может стать угрозой политической стабильности в регионе и перерасти в гуманитарную катастрофу;
концепции «мягкой силы» (представленной школой неолиберализма [5]), опирающейся на идеологическую установку на «экспорт демократии» и сочетающую в себе агрессивную миссионерскую традицию американского протестантизма с технологиями так называемых «бархатных революций» («продвижение демократии») — методами внешне ненасильственного изменения конституционного строя в странах-потребителях американской модели развития общества.
Как справедливо указывает видный ученый-международник А.В.Манойло [10], обе концепции в англо-саксонской модели не дублируют, а взаимодополняют друг друга, различаясь исключительно по скорости достижения искомого политического результата:
концепция «жесткой силы» очень эффективна для оказания силового принуждения на противника с целью получения политических преимуществ в настоящей точке политического процесса, причем принцип «силового умиротворения» позволяет использовать методы насильственного принуждения и в мирное время, прикрываясь глобальной миротворческой деятельностью;
концепция «мягкой силы», как правило, рассчитана на отложенный результат: подготовка и проведение таких психологических операций, как «бархатные революции» требует времени. Однако эффект от технологий «мягкой силы» сохраняется в течение более длительного времени: проамериканские режимы в странах, где победили «бархатные революции», до сих пор у власти и проводят внешнеполитический курс, полностью ориентированный на национальные интересы США.
Концепция «силового умиротворения» предполагает, что превентивное применение вооруженной силы развитыми демократическими странами является оправданным; государства западного мира, построившие у себя «самые совершенные» на сегодняшний день модели демократического общества, способны быстрее и качественнее оценить угрозы демократии, возникающие в результате зарождения и эскалации новых конфликтов, чем традиционные коллегиальные органы и институты (такие как ООН), в которые входит достаточно большое число стран «с неразвитой демократией», чье мировоззрение мешает им своевременно оценить опасность со стороны современных политических конфликтов. При этом главным признаком международной опасности конфликта является «международное общественное мнение» (которое нередко бывает специально сформировано и ориентировано на определенные реакции), оценка конфликтной ситуации которого считается более значимой и оперативной, чем реакция традиционных международных институтов (ООН, ОБСЕ), и всегда опережает официальную позицию ООН, тем самым понижая ее роль и дискредитируя способности этой организации оперативно реагировать на угрозы международной безопасности. Одной из технологий формирования общественного мнения в рамках концепции «силового умиротворения является технология формирования образа международного терроризма.
В отличие от «силового умиротворения», концепция «мягкой силы» — это, согласно А.В.Манойло, технологии обеспечения добровольного подчинения других субъектов международного права, основанные на признании абсолютного превосходства в сфере идеологии, политики, экономики, морали. Причем подчинение должно быть именно добровольное, что определяет приоритетность использования ненасильственных методов. К ним, в первую очередь, относятся технологии информационно-психологического воздействия на сознание, используемые в современных операциях психологической войны. Один из лучших примеров применения таких технологий на практике — это так называемые «бархатные революции», а базовая идеология, делающая привлекательным для массового сознания этот явно экспансионистский курс, — это почти религиозная миссия по «экспорту демократии», сравнимая с крестовыми походами [10].
Восточноазиатские методы информационно-психологического воздействия на течение конфликта базируются на традиционных ценностных установках, прежде всего конфуцианства, остающихся, несмотря на все идеологические веяния, основой мировоззрения китайского и других обществ Восточной Азии. Традиционные ценности конфуцианской этики определяют отношения не только в рамках семьи, но и в отношениях между различными социумами [6]. Не только в Китае, но и в Японии, Южной Корее, Сингапуре и других странах Восточной Азии конфуцианская этика оказывается доминирующей в общественном мнении, и без ее учета трудно иными методами воздействовать на сознание.
Российские ученые указывают на необычайную стойкость отдельных черт внешнеполитических доктрин Китая на протяжении более чем трехтысячелетней истории страны, продолжающейся и в наше время. «Прежде всего здесь имеется в виду традиционность общих принципов, — пишет А.А. Бокшанин, — которые легли в основу внешнеполитических связей и некоторых характерных черт китайской дипломатической практики» [7]. Пекин, как правило, не форсирует события, ожидая лучших времен в своих спорах с оппонентами, стремится первоначально «застолбить позицию», заявить, например, о притязаниях на ряд островов Южно-Китайского моря, либо оставить вопрос открытым на «неопределенное время» по спорным территориям, как это имело место в начале 1970-х гг. при нормализации отношений с Японией по поводу принадлежности островов Сэнкаку.
Общая международная обстановка и соотношение сил через несколько десятилетий, наверняка, изменятся, и спор может решиться в пользу Китая и без конфликта. «Отложенные решения» — весьма удобная форма психологического воздействия. Проблема остается нерешенной, ей можно всегда воспользоваться как инструментом информационного давления, в том числе на переговорах. В современном Китае происходит отказ от прошлых стереотипов, освобождение от «комплекса неполноценности», сторонники возрождения былого величия страны призывают «взять инициативу в свои руки, на равных вести дела с другими великими державами, настаивать на своей позиции в урегулировании международных кризисов» [8].
В отличие от восточноазиатской, европейская специфика такова, что на континенте со времен Вестфальского мира 1640 г. в основу институализации социумов был положен принцип этнической идентификации, наций-государств как основных участников международных отношений. Но этническая дифференциация после распада Империи Карла Великого привела к многочисленным межнациональным конфликтам, в том числе к мировым войнам. После Второй мировой войны процесс этнической и национальной дифференциации не прекращался, порождая как новые открытые конфликты, например, на Балканах, так и скрытые, латентные — в Бельгии, Испании, Греции и других странах.
Ведущие государства Евросоюза, прежде всего — Германия и Франция, а также Бельгия, Испания, Италия, которые условно можно объединить в Романо-германскую цивилизацию, в применении технологий информационно-психологического воздействия на конфликты придерживаются тактики психологического управления, но — с учетом национально-государственной специфики. Западноевропейская модель психологического воздействия на конфликты не ставит задачу путем прямого вмешательства изменить политические системы его участников (ни с помощью силового давления, ни с помощью «мягкой силы»), а стремится управлять сознанием политических элит, стоящих у власти в государствах — участниках конфликта, а также — сознанием различных слоев местного населения и международной общественности, побуждая их воспринимать конфликт в соответствии с предлагаемым им образом конфликта, т.е. смотреть на конфликт глазами европейского сообщества [10].
В отличие от ЕС, исламский мир, несмотря на его обозначение как единой культурно-цивилизационной общности, на самом деле представляет собой сложную мозаичную картину. Дезинтеграция ислама на множество религиозно-правовых школ и течений свидетельствует о том, что отличия, специфика каждого направления иногда превалирует над общими принципами и догматами религии. Различия в догматике ислама затрагивают не только основы вероучения, но и сферы социальной, культурной, политической жизни и экономические отношения.
В географическом и геополитическом отношении «мусульманский мир» распадается на центр и периферию, на территории и страны с арабским и неарабским населением, на регионы, где зарождался и развивался ислам, и на пространства «вторичной исламизации». Ислам, проникший, например, в Поволжье из Турции, отличается от среднеазиатского ислама. В ряде новых независимых государств на пространстве СНГ ислам слился с местными традициями, например, в Казахстане суннизм ханафитского мазхаба терпим к инакомыслию, не отвергает местного обычая, слился с местными традициями тенгрианства.
В то же время ханафитский суннизм ваххабитского толка (Саудовская Аравия, Эмираты) призывает к жестокой борьбе за «чистоту ислама», его адепты отличаются фанатизмом и экстремизмом в отстаивании догматов веры, в противоборстве со своими политическими противниками. Практика политической жизни дает множество свидетельств религиозных войн внутри ислама, продолжающихся и в наши дни в виде политического противоборства суннитов и шиитов в Ираке [9].
В этой связи методы, приемы информационно-психологического воздействия на массы верующих сохраняют общие черты преимущественно в межцивилизационном противостоянии, идеологическом противоборстве с иной религией, культурой; в то же время внутри исламской уммы происходит не менее ожесточенная борьба: утверждение господствующего воздействия на сознание той или иной школы, направления. Поэтому необходимо рассматривать методы информационно-психологического воздействия ислама на трех уровнях: цивилизационном, региональном и национальном, что, в определенной степени, соответствует уровням существующих международных конфликтов. На цивилизационном, а, по существу, глобальном, уровне ислам выступает как альтернатива западному либерально-демократическому миру: в исламской доктрине существуют свое понимание и трактовка миропорядка, которую он стремится спроецировать на зоны международных конфликтов. В этом и состоит сущность ближневосточной модели психологического разрешения конфликтов [10].
В заключение следует отметить, что сегодня модели психологического разрешения современных конфликтов представлены минимум четырьмя различными культурно-цивилизационными формами (англо-саксонской, восточноазиатской, западно-европейской и ближневосточной), и каждая из них имеет свои, присущие только ей, отличительные особенности.
Англо-саксонская модель видит процесс разрешения конфликтов в полной, принудительной трансформации политических систем конфликтующих сторон под свои политические нормы и стандарты. Восточноазиатская модель видит процесс разрешения конфликтов в интеграции (а, фактически, во встраивании) политических систем и ценностей конфликтующих сторон в собственную систему политических отношений (например, по принципу «одна страна — две системы»), постепенно растворяя в своей системе национальную идентичность политических систем более слабых участников международных отношений. Ближневосточная (исламская) модель видит процесс разрешения конфликтов в переносе, проекции исторически сложившихся в исламе традиционных механизмов регулирования социально-политических отношений на зоны конфликтов, в том числе — за счет расширения ареала распространения и влияния исламского мира. Романо-германская, или западноевропейская, модель видит процесс разрешения конфликтов в изменении взглядов участников конфликта на сам конфликт.
У России, находящейся на пересечении интересов англо-саксонской, восточноазиатской, ближневосточной и западноевропейской политики, в формировании собственного политического мировоззрения на формы и способы разрешения современных конфликтов есть две возможности: либо — следовать одной из описанных выше моделей, либо — искать собственный путь, сочетая в национальной политике сильные стороны всех трех основных подходов и, по возможности, избегая их недостатков.
1. Лебон Г. Психология народов и масс, СПб., 1995. С. 29.
2. Тойнби А.Дж. Цивилизация перед судом истории. М., 1995. С. 184-185.
3. Грачев Г.В., Мельник И.К. Манипулирование личностью: организация, способы и технологии информационно-психологического воздействия. М., 1999. С. 17-29.
4. Лебедева М.М. Мировая политика. М., 2003. С. 30-31.
5. Keohane R., Wye D. Power and interdependence. World politices in Transition. N.Y., 2000. Р. 12-45.
6. Титаренко М.А. Россия и Восточная Азия. Вопросы международных и межцивилизационных отношений. М., 1994. С. 24.
7. Китай: Традиции и современность. М., 1976. С. 129.
8. Бажанов Е.П. Китай: от Срединной империи до сверхдержавы ХХI века. М., 2007. С. 340.
9. Манойло А.В. Мирное разрешение конфликтов: национальные концепции, модели, технологии // Власть. 2008. № 8. С. 79-84.
10. Манойло А.В. Несиловое регулирование международных конфликтов. Культурно-цивилизационные парадигмы // Космополис. 2008. № 2. С. 168-174.
КАРПОВИЧ Олег Геннадьевич. Доктор юридических наук, профессор. В 1997-2000 гг. - консультант Главного государственно-правового управления Президента РФ. В 2000-2003 гг. - на руководящих должностях в ООО "Группа "Сибирский алюминий". В 2003-2005 гг. - профессор кафедры уголовного права и криминологии Академии экономической безопасности МВД России. В 2005-2011 гг. - профессор кафедры уголовно-правовых дисциплин НОУ ВПО "Московский институт права". С 2011 г. - ведущий научный сотрудник Института США и Канады РАН. Главный редактор научного журнала "Глобальные проблемы и международные отношения".
|
